«Первые еще были чертознаями, следующие зацепились за Радугу и вырвались из той тьмы…»
/сказания о болотных людях/
Первая датированная запись 1904, но на одной была дата 1916, хотя писано одним подчерком (сокращено и выправлено мною):
«…Уже была разметка, вырублен лес и кустарник на пути – мне нужно было только пройти тот путь пешком, ища признаки древнего, потом же присутствовать на земляных работах, там где снимаются первые слои – археологическое общество наше, зная что прокладывается железная дорога местами прежде неисследованными, правда доселе и не вызывавшими великого любопытство в разницу от степей, где с одного кургана виден следующий, и работы там хватит на несколько поколений археологов. Но задачей моей стояло известить, если какие-либо находки от этих копаний покажутся ценными истории и по возможности сохранить их в неприкосновенности. Я знал уже, что и этими местами есть курганы, и что их раскапывали, но ничего в них не находили, кроме иногда жженых осколков костей, по которым даже трудно было судить – человечьи они или животных.
Каково же было, когда на пути, едва ли не захваченной разметкой, мне пришлось обнаружить курган свежий, пусть и небольшой, едва выше роста человеческого, и не более как десятка шагов нижней его части в круг, с признаками недавно надложенный земли, а именно кусками дернов, причем я не нашел места, где эти дерна срезались, и только тележный след указывал, что их сюда свозили и не один раз. Не нашел я и признаков, чтобы здесь проводился какой-то языческий обряд, но подозрения этому возникли.
Понятно, что мне захотелось узнать логику столь странного, а если повезет, то происхождение обычая, если только это обычай. Спрашивал работников, но они были или не с этих мест или не желали о том говорить. Взяв с собой одного с собой, который мне показался надежней, пошел по следу и спустя недолгое время вышел к хозяйствованию, которые здесь называют замками или заимками, а в иных местах хуторами, но только вот здесь уже нет большого куска распаханной земли, а только огород, не всегда держат и скотину, а выживают уходя либо в наем, либо рыбой и медом. Небольших лесных озер, обыкновенно соединенных между собой, здесь огромное количество. Этой причиной и железная дорога наша вынуждена делать частые повороты, хотя /…/ и пытаются, как могут, этого избежать…/
/Ты знаешь, я городской житель, едва выучась, вскоре преподавал сам, не имел времени и даже особого желания в посещении собственной родовой усадьбы, коя кстати была и продана, чтобы дать мне образование и возможность побывать заграницей, и лапотное крестьянство наше представлялось мне, стыдно признать, как лес, который окружает, но в который нехваткой времени все не выбраться, не то что углубиться в чащобу, которая так нас пугает.
Мельком услышал я, что один крестьянин собирается в деревню жидовскую сторговать там то, что поручено ему обществом, чтобы опять же обменять на что-то. Тогда я еще не знал о толке язычников, что подделываются под староверов, и обычаи их требуют как можно меньше касаться денег, и в том они проявляют изрядную изворотливость. Никак не знал, что тот из их числа, и любопытствовал лишь увидеть воотчую «врагов Христа» в их природном виде, набраться впечатлений, весьма настойчиво спросился вместе, для чего пришлось приехать с вечера, и заночевать в их гостевой избе, так как отправлялся надо было засветло…/
/Я с изумлением видел, как радовался еврей – должно быть умалишенный – когда телегу завернуло, и та поплыла, и какими горестными воплями он сопровождал то, что крестьянину удалось выбраться без ущерба. Понятно стало, зачем здесь веревка, которой он торговал в заем - подвязывать телегу и сдерживать ее с берега, чтобы поплыв, не развернула лошади, или того хуже, могло телегу водой перевернуть, а лошадь, запутавшись в постромках, бившись, наверняка бы сломала или вывернула ногу в воде…/
/Нарочно ли, но отчего-то вспоролся целый мешок и овес потек на землю, вот уже крестьянин подставляет шапку, а тут другие разносятся в стороны, и каждый пихает ему в шапку деньги, не поймешь кто сколько и деньги ли, но зерно продано вмиг, и тот понуро ковыряет монеты среди зерна и пытается их считать, уже понимая что облапошили, и теперь только пить горькую… Тем же разом обратились и к моему возничьему, и я даже подумал, что будет то же самое, но он попросту встал на возу и распустил к ногам кнут, которым я так заметил ни разу не огрел своих лошадей, словно он был предназначен как раз для такого случая. При этом молчал и ждал, хотя его осыпали вопросами, издевательскими и разными, едкими замечаниями, требуя цену и пытаясь наперед торговаться. Ни одной руки не протянулось, чтобы ощупать мешок. Наконец вышел какой-то тощий, с бледным лицом, словно не видел белого света, и позвал к себе. Меня в жидовскую хату не пригласили, едва ли не все разбрелись, и я заскучал, едва ли не уныло размышляя, стоило ли мое столь длительное путешествие того, что я увидел то, о чем знал раньше…/
/Староверы с жидами не знаются, но случается, что и им нужно быстро продать плоды своего труда, тогда просят того, кто готов не только не опаганиться, но может и отстоять цену, тогда как несчастные белорусы наши, едут на торжки, которыми те заправляют…/
/Что же до товарища его – почему ему не помог, ничего не советовал, сказал так, что здесь должен учиться собственным опытом, и может даже неоднократным и найти собственный способ подобному противодействовать. Я все не мог успокоиться, сутью на моих глазах произошло ограбление, так об этом и сказал. И знаешь что мне ответил деревенский философ сей? «Суть будет то, что он посчитает для себя сам.» Каково, а?../
/Иконы держат как все, в красном углу, нет такого, чтобы как иные староверы, закладывали ими всю стену. Из икон заметил только две, лик Божьей Матери и Георгия Победоносца, и здесь вторая всегда больше и лучше. Крестов, заходя в собственный дом, не кладут, но это когда рядом нет чужих, а заходя же в дом староверский и другой православный, поступают обычаем приятным хозяину, но всегда двуперстно в первом, а во втором по-всякому. Если бы я в это время уже не знал о том, кто они есть, то ничего не заметил, нет в их действиях ни равнодушия, ни истовости, только привычка, но сделанная верно тем, чтобы не смущать остальных…
Мне думается, что записались они в староверы, хотя здесь им приходится платить налог больший, чтобы не давать отчета посещением церкви в воскресный день и светлые праздники. Но женщины их, и здесь мне непонятно, как все это может уживаться под одной крышей, искренние христианки. Терпением, а смирения ни в ком из них я не заметил, мудростью ли мужчин послушны, но и радостны, словно не знают или согласны с тем, что их мужья язычники, не видя в том дурного. Мне раньше даже не приходилось и слышать, что где-то случается такое, чтобы женщина была одной веры, а мужчина другой, и здесь это у целого, пусть небольшого народа. И хотя женщина наша особое существо, в иных местах забитое, но всегда преданная мужу и детям, но это показалось мне наиболее изумляющим из того, что встречал…/
/Хлеб не режут, а ломают, макая в мед или масло, но у всякого, взрослого или ребенка, есть нож и обыкновенно не один. Только взрослые носят его на животе наискось, а дети на пояске сбоку в чехольчике. Думается, по ножу, а я более не видел нигде у других, чтобы носили нож на животе, можно их узнавать, но только часто бывает так, что заметить его нельзя – летом рубаха навыпуск поверх, а когда властью собираются на сход или в город отправляется, то снимает нож вместе с поясом и оставляет в красном углу на гвозде, а хозяйка потом прячет, а как только хозяин возвращается, так сразу вешает на прежнее место, и он делает вид, будто не знает, что прятала.
И кстати, есть такой обычай, когда хозяин умирает, любой может зайти и опоясавшись стать хозяином и мужем хозяйки – так мне рассказывали, но подробностей не знаю и даже не уверен, что хочу знать…/
/Не похоже на форпостную службу, но с врагом посягающим на рубежи, здешними местами случаются всякие неприятности, сусанины наши с тех времен сподобились действовать более ловко и без видимого ущерба себе, однако это изустная история, неизвестная письменной и только всякий здешний старик, едва ли зажмурив глаза, теребя память, словно с листа перечислит имена и прозвища предков, указуя, кто из них и что сделал. Волнующе слушать эту повесть народную, которая не охватывает государственной истории в целом, а лишь крупицу ее. Но не из таких ли мелких случаев, историку неинтересных, поскольку он привык мыслить масштабами, где складываются сотни и тысячи воинов, а десятки или того меньше, никак в его понимании не в силах делать истории, но разве не из них состоят события славные и горькие от всех эпох истории нашей?../
/Для того должно быть, чтобы показать их презрение к деньгам, и дал держать серебряный самовар, который потом бросил в воду, наполненный между прочим рублями доверху, и даже внутренняя труба его была забита монетами серебряными, среди которые поблескивали золотые червонцы, также заметил брошь с камнем и медаль Ивана в хорошем состоянии, а это первая наша русская солдатская медаль, которая вручалась за доблесть и носилась приколотой к шапке. Возможно была и не одна, я не стал ковыряться, боясь нанести оскорбление любопытством или показать вид стяжательский, но скажу только, что только за эту медаль, стоящую сегодня наверняка баснословных денег ввиду того, что их едва осталось, любой антиквар продал бы душу и отдал бы свою лавку со всем содержимым целиком. Но все это было брошено в воду, и я хотя и подозревал, что случится что-то в этом роде, но ахнул. Я поспешил объяснить причины моего огорчения, и тут уже пришлось огорчаться ему, так как принимал тот знак воинского отличия за монету, хоть и старую, а знакам воинской доблести, чьей бы она не была, хоть и врага, быть в особом месте, как и ножам. К этому времени я уже знал, что в какой-то из их закрытых песчаных пещер есть дерево, должно быть принесенное туда, стыкая в которое оставляют там ножи, и надеялся только, что рано или поздно мне объяснять суть и этого обычая.
Что же до самовара с кладом, его теперь, мне думается, не достать никому, там произрастает донный мох, нещадно обдираемый неводами только с берегов, и если мох есть в том месте, то самовар тотчас утонул в нем бесследно. Это было примерно в полверсты от ближнего берега и равном расстоянии от островов называемых Цапливый и Телячий, при том, что маленький подтопляемый остров, коих здесь много, оказывался вдвое ближе и если смотреть через него, большая сосна показывала линию через него на это место. Пишу для памяти, но не думаю что случится так, что кто-то это место отыщет, а отыскав сможет поднять клад, глубина здесь изрядная. Позже я, предупредив, что хочу сделать замеры глубин на озере, а о всех непонятных вещах лучше наших крестьян предупреждать заранее, чтобы избегнуть пересудов и фантазий, с которых могут получиться волнения, и вот, кстати, о чем следует помнить властям постоянно, замерил глубины равно и других местах, понятно не по всему озеру – его протяженность линией берега, очень ломанной, составит примерно полтора десятка верст, а глубины колеблются ввиду того, что попадаются подводные острова и впадины. Об этих островах знают рыбаки, и ставят свои сети обметкой по краю, рассказывая об огромных рыбинах, которых я впрочем пойманными не видел ни разу, что по весне трутся в этих местах и можно их видеть, но про сети знают и обходят их верхом или низом. Лодку брали в деревеньке названием срамным, и особенно для девиц на выданье, но что любопытно, картографы повторяют и пишут его на своих картах без всякого стеснения. Дорога туда, несмотря на сухое жаркое лето, в грязи неимоверной по причине глин, которые не дают воде уйти, а ухабины и бугры, разбитые колесами телег, я не в состоянии описать, счастье, что участок этот не так велик, не представляю как им проходят возы с сеном, а признаки того клочьями висели на все стороны, что пожалуй можно наскрести еще на один воз, и должно быть не сваливались, не опрокидывались лишь той причиной, что их сдерживали с боков кривые деревья и кусты, из которых преобладает черная ольха и орешник, но все это срослось сплошной стеной, и не только всаднику, но и пешему едва продраться. В деревне той неимоверное количество слив – желтых и красных, размножившихся отросками от корней некогда посаженных деревьев и расплодившихся причиной той же глины, для них благодатной, я не заметил, чтобы где-нибудь она выродилась, как бывает, и местами сливы, которые уже никто и не собирает, лежат сплошным ковром на радость осам, на чьи гнезда опять же никто не обращает внимания, и я видел одно даже над крыльцом, словно хозяева заключили с теми договор. Здесь можно было бы поставить кирпичный завод, если бы только до него было кому дело и не пришлось возить отсюда кирпич в такую даль. И вряд ли, даже обеспеченных мужиков здешних селений уговоришь что-либо ставить из кирпича. Здесь нет общей для деревни улицы, поскольку нет проезжей через нее и дороги, хозяйства разбросаны холмами, дома уже рублены надвое, между двумя теплыми составлен большой холодный предел, а закрывают все длинной крышей и дранкой, как почти везде здесь, а мало видел соломенных крыш, разве что только у самых ленивых. Видом получается непривычно, и я уже обращал внимание, что едва ли не каждая деревенька здесь ставит устраивает двор по своем, словно в каждой делает это мастер своим вкусом и не признает другие.
Из глины поделок не делают, как можно было бы ожидать, а живут рыбой, держат коз и много, что с удовольствием седлают нередкие здесь камни, и я видел, как одна забралась даже на крышу и была тем довольна, опять же древнее доказательство тому, что это животные гор, и природы окончательно не переделать. Козами здесь также зовут косуль, мелких оленей, но наш крестьянский ум и не подумал их приручать какими-то причинами. Понятно, что и овцы, завезенное в этот край животное, прирученное не нами, здесь их также держат, но не слишком большим количеством. Но я слышал про мужика, что приручает и выводит лосей, чтобы вывозить на них зимой строевой лес из мест, где ни одной лошади невмочь, и выволакивает, и так слышал, что доит лосих, и молоко с них не плохо…/
/…болота здесь другого происхождения, они не возникли старением озер, здесь редко можно встретить такое озеро, которое оболотилось бы от краев ввиду естества зарастания и тления вызванного временем; здешние озера глубоки, с твердым берегом сразу же уходящим вниз, лес стоит прямо от воды, и часто бывает непролазным, но есть, на каждом озере расчищено такое место, к которому можно подъехать на телеге, и сделано так, чтобы можно было скатить ее в воду груженую, лодкой и неводом, сходу начать его заводить, и случается, что выволакивать, ввиду многорыбья, приходится блоками, а под телегами не ночуют, и утраиваются в одном общем круглом шалаше на всех с костром, такие же стоят не на самом озере, не на берегу, а в хорошем месте у родника или ручья, с которого близко от нескольких. Шалаши округлы сделаны добротно, наклоняют молодые деревья и увязывают, словно это снопы, а потом только, создав круг, обкладывают снизу и вверх, и по зимней поре в таком можно переждать бурю, скрывают и кронами деревьев, и даже, так мне показалось, нарочно обсаживаю вокруг них ели, мне приходилось видеть, что даже … (?) /утеряно/
/Камень и железяка с насечками, которой бьют по камню, высекая искры, когда безветрие, и наоборот, зарывшись по локти в сложенное, в погоду мерзкую, когда задувает, тогда, я видел, на затравку скребут ножом со ствола березы и делают всякие иные ухищрения, и хоть бы был даже дождь, не видел, чтобы не разожгли костра с первого раза. Тут же рубят сухое стоячее, обратил внимание, вовсе не рубят живого, но за дерево не считают ольху, ее рубя всякой, и любую осину, словно не имеют к ним почтения, хотя в других местах, про такое слышал ольха якобы – кровавое дерево, и ее опасаются, а осина якобы – иудово, и не любят касаться. А в доме зажигают огонь веретеном и березовой общепленной лучиной. От спичек моих морщились, отмахивались. Раз хозяйка как-то сказала, что обед у нее не вышел из-за того, что сунувшись, упредив ее, зажег огонь в печи спичкой, вынесла его собакам, только что, не вымыв печь изнутри, затопила заново. Хозяин терпеливо снес, а я чувствовал себя очень неловко…/
/Не приносят жертв, не режут даже и петуха, как это до сих пор принято, когда закладывают дом, не мажут кровью угловых камней – что составляет едва ли не повсеместный отголосок верований языческих.
Но съезжая, соберут котомку с мхом наковырянным с бревен прежнего свое дома и взятого с потолка, сметут туда и мусора от порога и с печи, оставят на ночь котомку открытой возле ухватов, а поутру затянут ее и берут с собой, открыв в новом доме на ночь раньше, чем туда заселяются, чтобы цмок поселился для охраны благополучия. Но благополучием понимаю никак не достаток еды и предметов – у них удивительно малое количество предметов, но это должно быть от обычая все что не нужно работе и житию простому закапывать в укромных местах, так мне рассказывали. Мясо едят руками, с большого отрезая ножом, но опрятно, и руки моют часто, словно привычкой, во дворе также стоит рукомойник, и опять рукомойник у дверей для хозяйки и входящих. Запаса же дров у каждого на несколько лет, хотя лес тут же рядом, но мне так показалось, что они очень любят колоть дрова…/
/То что я слышал о плавающих деревнях, которые уплывают от людского сглаза в туман вместе со всеми своими жителями, и тем прячутся от власти и живут вольно, что-то правда, а что-то не, поскольку отголосок событий прежних. И уверен, что скорее не плавали, а если так, то не всей деревней, а усадьбой, а поселению находили мель на большом озере или жидком болоте, с озерками на нем, где вбивали сваи и строились на тех же сваях для безопасности в годы старые и суровые, мель эта такой же сутью остров, но всегда скрытый водой хотя бы на сажень – их можно найти по растениям подводным, а иногда даже прорастают и тростой, и если у не сорвет льдом, как мне объясняли, вместе с корнями, то тогда когда-то тем местом образуется и островок с деревьями, собирая на себя плавающее, укореняясь все больше. Как меня уверяли, некоторые сегодняшние острова на том озере, были когда-то деревни, и что такое случалось в иных местах, но очень-очень давно, когда зимой озера и болота не замерзали так надолго…
Прознал, что похожее ставят и сейчас, но уже не деревнями, а отдельными жилищами, по виду которых и не узнаешь. Те самые вздутости на болотах, про которые говорил, и есть они. Так обыкновенно делается на островах болотных, и здесь эти острова большей частью рукотворные. А острова настоящие как говорил, здесь неисчислимым числом даже на озерах, и вовсе не такие как в иных местах, болота здесь образовались сутью другим явлением, это они наползли, сделав холмы островами, и те остались сухими, и представляют из себя песок, и копанный внутри такого острова колодец, пропускает болотную воду сквозь песок, и та уже чиста.
Сказали и что до сих пор болота ползут на твердь, но теперь едва заметно глазу. А твердь здесь песок различными слоями перемежающийся от крупного зерна, среднего и мельчайшего, что пыль, и везде в нем время от времени встречаются гладкие камни, иногда очень крупные, а на полях такие камни выдавливаются вверх морозом. Крестьянин может и десять лет пахать, а потом плуг или соха упрется в камень, который придется вынимать всей деревней…/
/…вот тогда ставят жилье, сутью круглый сруб с покатой на все стороны крышей, закапывая и обкладывая дерном и мхом его так, что едва ли торчит верхушка, но на нее ставят ствол старого дерева с широкими корнями, которое выдолблено внутри, и если скитальцу какому случится внутри развести огонь, дерево с вершины закурится дымом, для прочих едва заметным непонятным явлением. В таких местах оставляют письмо, и если скитальцу будет идти в ту сторону, или надумает туда идти, потому как он волен иди куда хочет, то он его доставит. Содержат в опрятности, чтобы скитальцу, которому редко выпадает ночевать под крышей, понравилось, как в собственном доме. Оставляют запас простой еды, которой долго не спортится, и принадлежности, если тот захочет ловить рыбу или птицу, обязательно соль, сухие недымные дрова. Есть скитальцы, которых никогда не видят, это у них такой урок…/
/сказания о болотных людях/
Первая датированная запись 1904, но на одной была дата 1916, хотя писано одним подчерком (сокращено и выправлено мною):
«…Уже была разметка, вырублен лес и кустарник на пути – мне нужно было только пройти тот путь пешком, ища признаки древнего, потом же присутствовать на земляных работах, там где снимаются первые слои – археологическое общество наше, зная что прокладывается железная дорога местами прежде неисследованными, правда доселе и не вызывавшими великого любопытство в разницу от степей, где с одного кургана виден следующий, и работы там хватит на несколько поколений археологов. Но задачей моей стояло известить, если какие-либо находки от этих копаний покажутся ценными истории и по возможности сохранить их в неприкосновенности. Я знал уже, что и этими местами есть курганы, и что их раскапывали, но ничего в них не находили, кроме иногда жженых осколков костей, по которым даже трудно было судить – человечьи они или животных.
Каково же было, когда на пути, едва ли не захваченной разметкой, мне пришлось обнаружить курган свежий, пусть и небольшой, едва выше роста человеческого, и не более как десятка шагов нижней его части в круг, с признаками недавно надложенный земли, а именно кусками дернов, причем я не нашел места, где эти дерна срезались, и только тележный след указывал, что их сюда свозили и не один раз. Не нашел я и признаков, чтобы здесь проводился какой-то языческий обряд, но подозрения этому возникли.
Понятно, что мне захотелось узнать логику столь странного, а если повезет, то происхождение обычая, если только это обычай. Спрашивал работников, но они были или не с этих мест или не желали о том говорить. Взяв с собой одного с собой, который мне показался надежней, пошел по следу и спустя недолгое время вышел к хозяйствованию, которые здесь называют замками или заимками, а в иных местах хуторами, но только вот здесь уже нет большого куска распаханной земли, а только огород, не всегда держат и скотину, а выживают уходя либо в наем, либо рыбой и медом. Небольших лесных озер, обыкновенно соединенных между собой, здесь огромное количество. Этой причиной и железная дорога наша вынуждена делать частые повороты, хотя /…/ и пытаются, как могут, этого избежать…/
/Ты знаешь, я городской житель, едва выучась, вскоре преподавал сам, не имел времени и даже особого желания в посещении собственной родовой усадьбы, коя кстати была и продана, чтобы дать мне образование и возможность побывать заграницей, и лапотное крестьянство наше представлялось мне, стыдно признать, как лес, который окружает, но в который нехваткой времени все не выбраться, не то что углубиться в чащобу, которая так нас пугает.
Мельком услышал я, что один крестьянин собирается в деревню жидовскую сторговать там то, что поручено ему обществом, чтобы опять же обменять на что-то. Тогда я еще не знал о толке язычников, что подделываются под староверов, и обычаи их требуют как можно меньше касаться денег, и в том они проявляют изрядную изворотливость. Никак не знал, что тот из их числа, и любопытствовал лишь увидеть воотчую «врагов Христа» в их природном виде, набраться впечатлений, весьма настойчиво спросился вместе, для чего пришлось приехать с вечера, и заночевать в их гостевой избе, так как отправлялся надо было засветло…/
/Я с изумлением видел, как радовался еврей – должно быть умалишенный – когда телегу завернуло, и та поплыла, и какими горестными воплями он сопровождал то, что крестьянину удалось выбраться без ущерба. Понятно стало, зачем здесь веревка, которой он торговал в заем - подвязывать телегу и сдерживать ее с берега, чтобы поплыв, не развернула лошади, или того хуже, могло телегу водой перевернуть, а лошадь, запутавшись в постромках, бившись, наверняка бы сломала или вывернула ногу в воде…/
/Нарочно ли, но отчего-то вспоролся целый мешок и овес потек на землю, вот уже крестьянин подставляет шапку, а тут другие разносятся в стороны, и каждый пихает ему в шапку деньги, не поймешь кто сколько и деньги ли, но зерно продано вмиг, и тот понуро ковыряет монеты среди зерна и пытается их считать, уже понимая что облапошили, и теперь только пить горькую… Тем же разом обратились и к моему возничьему, и я даже подумал, что будет то же самое, но он попросту встал на возу и распустил к ногам кнут, которым я так заметил ни разу не огрел своих лошадей, словно он был предназначен как раз для такого случая. При этом молчал и ждал, хотя его осыпали вопросами, издевательскими и разными, едкими замечаниями, требуя цену и пытаясь наперед торговаться. Ни одной руки не протянулось, чтобы ощупать мешок. Наконец вышел какой-то тощий, с бледным лицом, словно не видел белого света, и позвал к себе. Меня в жидовскую хату не пригласили, едва ли не все разбрелись, и я заскучал, едва ли не уныло размышляя, стоило ли мое столь длительное путешествие того, что я увидел то, о чем знал раньше…/
/Староверы с жидами не знаются, но случается, что и им нужно быстро продать плоды своего труда, тогда просят того, кто готов не только не опаганиться, но может и отстоять цену, тогда как несчастные белорусы наши, едут на торжки, которыми те заправляют…/
/Что же до товарища его – почему ему не помог, ничего не советовал, сказал так, что здесь должен учиться собственным опытом, и может даже неоднократным и найти собственный способ подобному противодействовать. Я все не мог успокоиться, сутью на моих глазах произошло ограбление, так об этом и сказал. И знаешь что мне ответил деревенский философ сей? «Суть будет то, что он посчитает для себя сам.» Каково, а?../
/Иконы держат как все, в красном углу, нет такого, чтобы как иные староверы, закладывали ими всю стену. Из икон заметил только две, лик Божьей Матери и Георгия Победоносца, и здесь вторая всегда больше и лучше. Крестов, заходя в собственный дом, не кладут, но это когда рядом нет чужих, а заходя же в дом староверский и другой православный, поступают обычаем приятным хозяину, но всегда двуперстно в первом, а во втором по-всякому. Если бы я в это время уже не знал о том, кто они есть, то ничего не заметил, нет в их действиях ни равнодушия, ни истовости, только привычка, но сделанная верно тем, чтобы не смущать остальных…
Мне думается, что записались они в староверы, хотя здесь им приходится платить налог больший, чтобы не давать отчета посещением церкви в воскресный день и светлые праздники. Но женщины их, и здесь мне непонятно, как все это может уживаться под одной крышей, искренние христианки. Терпением, а смирения ни в ком из них я не заметил, мудростью ли мужчин послушны, но и радостны, словно не знают или согласны с тем, что их мужья язычники, не видя в том дурного. Мне раньше даже не приходилось и слышать, что где-то случается такое, чтобы женщина была одной веры, а мужчина другой, и здесь это у целого, пусть небольшого народа. И хотя женщина наша особое существо, в иных местах забитое, но всегда преданная мужу и детям, но это показалось мне наиболее изумляющим из того, что встречал…/
/Хлеб не режут, а ломают, макая в мед или масло, но у всякого, взрослого или ребенка, есть нож и обыкновенно не один. Только взрослые носят его на животе наискось, а дети на пояске сбоку в чехольчике. Думается, по ножу, а я более не видел нигде у других, чтобы носили нож на животе, можно их узнавать, но только часто бывает так, что заметить его нельзя – летом рубаха навыпуск поверх, а когда властью собираются на сход или в город отправляется, то снимает нож вместе с поясом и оставляет в красном углу на гвозде, а хозяйка потом прячет, а как только хозяин возвращается, так сразу вешает на прежнее место, и он делает вид, будто не знает, что прятала.
И кстати, есть такой обычай, когда хозяин умирает, любой может зайти и опоясавшись стать хозяином и мужем хозяйки – так мне рассказывали, но подробностей не знаю и даже не уверен, что хочу знать…/
/Не похоже на форпостную службу, но с врагом посягающим на рубежи, здешними местами случаются всякие неприятности, сусанины наши с тех времен сподобились действовать более ловко и без видимого ущерба себе, однако это изустная история, неизвестная письменной и только всякий здешний старик, едва ли зажмурив глаза, теребя память, словно с листа перечислит имена и прозвища предков, указуя, кто из них и что сделал. Волнующе слушать эту повесть народную, которая не охватывает государственной истории в целом, а лишь крупицу ее. Но не из таких ли мелких случаев, историку неинтересных, поскольку он привык мыслить масштабами, где складываются сотни и тысячи воинов, а десятки или того меньше, никак в его понимании не в силах делать истории, но разве не из них состоят события славные и горькие от всех эпох истории нашей?../
/Для того должно быть, чтобы показать их презрение к деньгам, и дал держать серебряный самовар, который потом бросил в воду, наполненный между прочим рублями доверху, и даже внутренняя труба его была забита монетами серебряными, среди которые поблескивали золотые червонцы, также заметил брошь с камнем и медаль Ивана в хорошем состоянии, а это первая наша русская солдатская медаль, которая вручалась за доблесть и носилась приколотой к шапке. Возможно была и не одна, я не стал ковыряться, боясь нанести оскорбление любопытством или показать вид стяжательский, но скажу только, что только за эту медаль, стоящую сегодня наверняка баснословных денег ввиду того, что их едва осталось, любой антиквар продал бы душу и отдал бы свою лавку со всем содержимым целиком. Но все это было брошено в воду, и я хотя и подозревал, что случится что-то в этом роде, но ахнул. Я поспешил объяснить причины моего огорчения, и тут уже пришлось огорчаться ему, так как принимал тот знак воинского отличия за монету, хоть и старую, а знакам воинской доблести, чьей бы она не была, хоть и врага, быть в особом месте, как и ножам. К этому времени я уже знал, что в какой-то из их закрытых песчаных пещер есть дерево, должно быть принесенное туда, стыкая в которое оставляют там ножи, и надеялся только, что рано или поздно мне объяснять суть и этого обычая.
Что же до самовара с кладом, его теперь, мне думается, не достать никому, там произрастает донный мох, нещадно обдираемый неводами только с берегов, и если мох есть в том месте, то самовар тотчас утонул в нем бесследно. Это было примерно в полверсты от ближнего берега и равном расстоянии от островов называемых Цапливый и Телячий, при том, что маленький подтопляемый остров, коих здесь много, оказывался вдвое ближе и если смотреть через него, большая сосна показывала линию через него на это место. Пишу для памяти, но не думаю что случится так, что кто-то это место отыщет, а отыскав сможет поднять клад, глубина здесь изрядная. Позже я, предупредив, что хочу сделать замеры глубин на озере, а о всех непонятных вещах лучше наших крестьян предупреждать заранее, чтобы избегнуть пересудов и фантазий, с которых могут получиться волнения, и вот, кстати, о чем следует помнить властям постоянно, замерил глубины равно и других местах, понятно не по всему озеру – его протяженность линией берега, очень ломанной, составит примерно полтора десятка верст, а глубины колеблются ввиду того, что попадаются подводные острова и впадины. Об этих островах знают рыбаки, и ставят свои сети обметкой по краю, рассказывая об огромных рыбинах, которых я впрочем пойманными не видел ни разу, что по весне трутся в этих местах и можно их видеть, но про сети знают и обходят их верхом или низом. Лодку брали в деревеньке названием срамным, и особенно для девиц на выданье, но что любопытно, картографы повторяют и пишут его на своих картах без всякого стеснения. Дорога туда, несмотря на сухое жаркое лето, в грязи неимоверной по причине глин, которые не дают воде уйти, а ухабины и бугры, разбитые колесами телег, я не в состоянии описать, счастье, что участок этот не так велик, не представляю как им проходят возы с сеном, а признаки того клочьями висели на все стороны, что пожалуй можно наскрести еще на один воз, и должно быть не сваливались, не опрокидывались лишь той причиной, что их сдерживали с боков кривые деревья и кусты, из которых преобладает черная ольха и орешник, но все это срослось сплошной стеной, и не только всаднику, но и пешему едва продраться. В деревне той неимоверное количество слив – желтых и красных, размножившихся отросками от корней некогда посаженных деревьев и расплодившихся причиной той же глины, для них благодатной, я не заметил, чтобы где-нибудь она выродилась, как бывает, и местами сливы, которые уже никто и не собирает, лежат сплошным ковром на радость осам, на чьи гнезда опять же никто не обращает внимания, и я видел одно даже над крыльцом, словно хозяева заключили с теми договор. Здесь можно было бы поставить кирпичный завод, если бы только до него было кому дело и не пришлось возить отсюда кирпич в такую даль. И вряд ли, даже обеспеченных мужиков здешних селений уговоришь что-либо ставить из кирпича. Здесь нет общей для деревни улицы, поскольку нет проезжей через нее и дороги, хозяйства разбросаны холмами, дома уже рублены надвое, между двумя теплыми составлен большой холодный предел, а закрывают все длинной крышей и дранкой, как почти везде здесь, а мало видел соломенных крыш, разве что только у самых ленивых. Видом получается непривычно, и я уже обращал внимание, что едва ли не каждая деревенька здесь ставит устраивает двор по своем, словно в каждой делает это мастер своим вкусом и не признает другие.
Из глины поделок не делают, как можно было бы ожидать, а живут рыбой, держат коз и много, что с удовольствием седлают нередкие здесь камни, и я видел, как одна забралась даже на крышу и была тем довольна, опять же древнее доказательство тому, что это животные гор, и природы окончательно не переделать. Козами здесь также зовут косуль, мелких оленей, но наш крестьянский ум и не подумал их приручать какими-то причинами. Понятно, что и овцы, завезенное в этот край животное, прирученное не нами, здесь их также держат, но не слишком большим количеством. Но я слышал про мужика, что приручает и выводит лосей, чтобы вывозить на них зимой строевой лес из мест, где ни одной лошади невмочь, и выволакивает, и так слышал, что доит лосих, и молоко с них не плохо…/
/…болота здесь другого происхождения, они не возникли старением озер, здесь редко можно встретить такое озеро, которое оболотилось бы от краев ввиду естества зарастания и тления вызванного временем; здешние озера глубоки, с твердым берегом сразу же уходящим вниз, лес стоит прямо от воды, и часто бывает непролазным, но есть, на каждом озере расчищено такое место, к которому можно подъехать на телеге, и сделано так, чтобы можно было скатить ее в воду груженую, лодкой и неводом, сходу начать его заводить, и случается, что выволакивать, ввиду многорыбья, приходится блоками, а под телегами не ночуют, и утраиваются в одном общем круглом шалаше на всех с костром, такие же стоят не на самом озере, не на берегу, а в хорошем месте у родника или ручья, с которого близко от нескольких. Шалаши округлы сделаны добротно, наклоняют молодые деревья и увязывают, словно это снопы, а потом только, создав круг, обкладывают снизу и вверх, и по зимней поре в таком можно переждать бурю, скрывают и кронами деревьев, и даже, так мне показалось, нарочно обсаживаю вокруг них ели, мне приходилось видеть, что даже … (?) /утеряно/
/Камень и железяка с насечками, которой бьют по камню, высекая искры, когда безветрие, и наоборот, зарывшись по локти в сложенное, в погоду мерзкую, когда задувает, тогда, я видел, на затравку скребут ножом со ствола березы и делают всякие иные ухищрения, и хоть бы был даже дождь, не видел, чтобы не разожгли костра с первого раза. Тут же рубят сухое стоячее, обратил внимание, вовсе не рубят живого, но за дерево не считают ольху, ее рубя всякой, и любую осину, словно не имеют к ним почтения, хотя в других местах, про такое слышал ольха якобы – кровавое дерево, и ее опасаются, а осина якобы – иудово, и не любят касаться. А в доме зажигают огонь веретеном и березовой общепленной лучиной. От спичек моих морщились, отмахивались. Раз хозяйка как-то сказала, что обед у нее не вышел из-за того, что сунувшись, упредив ее, зажег огонь в печи спичкой, вынесла его собакам, только что, не вымыв печь изнутри, затопила заново. Хозяин терпеливо снес, а я чувствовал себя очень неловко…/
/Не приносят жертв, не режут даже и петуха, как это до сих пор принято, когда закладывают дом, не мажут кровью угловых камней – что составляет едва ли не повсеместный отголосок верований языческих.
Но съезжая, соберут котомку с мхом наковырянным с бревен прежнего свое дома и взятого с потолка, сметут туда и мусора от порога и с печи, оставят на ночь котомку открытой возле ухватов, а поутру затянут ее и берут с собой, открыв в новом доме на ночь раньше, чем туда заселяются, чтобы цмок поселился для охраны благополучия. Но благополучием понимаю никак не достаток еды и предметов – у них удивительно малое количество предметов, но это должно быть от обычая все что не нужно работе и житию простому закапывать в укромных местах, так мне рассказывали. Мясо едят руками, с большого отрезая ножом, но опрятно, и руки моют часто, словно привычкой, во дворе также стоит рукомойник, и опять рукомойник у дверей для хозяйки и входящих. Запаса же дров у каждого на несколько лет, хотя лес тут же рядом, но мне так показалось, что они очень любят колоть дрова…/
/То что я слышал о плавающих деревнях, которые уплывают от людского сглаза в туман вместе со всеми своими жителями, и тем прячутся от власти и живут вольно, что-то правда, а что-то не, поскольку отголосок событий прежних. И уверен, что скорее не плавали, а если так, то не всей деревней, а усадьбой, а поселению находили мель на большом озере или жидком болоте, с озерками на нем, где вбивали сваи и строились на тех же сваях для безопасности в годы старые и суровые, мель эта такой же сутью остров, но всегда скрытый водой хотя бы на сажень – их можно найти по растениям подводным, а иногда даже прорастают и тростой, и если у не сорвет льдом, как мне объясняли, вместе с корнями, то тогда когда-то тем местом образуется и островок с деревьями, собирая на себя плавающее, укореняясь все больше. Как меня уверяли, некоторые сегодняшние острова на том озере, были когда-то деревни, и что такое случалось в иных местах, но очень-очень давно, когда зимой озера и болота не замерзали так надолго…
Прознал, что похожее ставят и сейчас, но уже не деревнями, а отдельными жилищами, по виду которых и не узнаешь. Те самые вздутости на болотах, про которые говорил, и есть они. Так обыкновенно делается на островах болотных, и здесь эти острова большей частью рукотворные. А острова настоящие как говорил, здесь неисчислимым числом даже на озерах, и вовсе не такие как в иных местах, болота здесь образовались сутью другим явлением, это они наползли, сделав холмы островами, и те остались сухими, и представляют из себя песок, и копанный внутри такого острова колодец, пропускает болотную воду сквозь песок, и та уже чиста.
Сказали и что до сих пор болота ползут на твердь, но теперь едва заметно глазу. А твердь здесь песок различными слоями перемежающийся от крупного зерна, среднего и мельчайшего, что пыль, и везде в нем время от времени встречаются гладкие камни, иногда очень крупные, а на полях такие камни выдавливаются вверх морозом. Крестьянин может и десять лет пахать, а потом плуг или соха упрется в камень, который придется вынимать всей деревней…/
/…вот тогда ставят жилье, сутью круглый сруб с покатой на все стороны крышей, закапывая и обкладывая дерном и мхом его так, что едва ли торчит верхушка, но на нее ставят ствол старого дерева с широкими корнями, которое выдолблено внутри, и если скитальцу какому случится внутри развести огонь, дерево с вершины закурится дымом, для прочих едва заметным непонятным явлением. В таких местах оставляют письмо, и если скитальцу будет идти в ту сторону, или надумает туда идти, потому как он волен иди куда хочет, то он его доставит. Содержат в опрятности, чтобы скитальцу, которому редко выпадает ночевать под крышей, понравилось, как в собственном доме. Оставляют запас простой еды, которой долго не спортится, и принадлежности, если тот захочет ловить рыбу или птицу, обязательно соль, сухие недымные дрова. Есть скитальцы, которых никогда не видят, это у них такой урок…/
